ТРЕТИЙ БАСТИОН
В шесть часов утра туман рассеялся. В третий бастион принесли на завтрак ушат с кашей. Солдаты и матросы обступили его и торопливо принялись есть. Дежурный лейтенант Головинский, наблюдавший в это время за неприятелем, заметил, как из французских окопов выглянули дула орудий. Он хотел было пойти доложить начальству, но над его головой просвистело пушечное ядро.
— Ваше благородие, бить тревогу или не бить? — спросил седоусый барабанщик.
— Бей, — ответил Головинский.
Но тут второе ядро, перелетев прикрытие, сбило барабанщика. Он упал не вскрикнув. Снаряд перебил ему ноги.
Солдаты бросились к раненому.
— Пропал Павлюк! — гаркнул сигнальщик. — Дедушка! Что мы будем с тобой делать? — забормотал он, склонившись над раненым.
— Что? Ничего. Чего вы галдите, бесовы дети? — прошептал барабанщик.
Его приподняли. Кто-то из солдат побежал за санитарами.
— Бинтов захвати, а то кровью изойдет! — закричали ему вслед столпившиеся вокруг Павлюка товарищи.
— Крови нет, — прохрипел раненый, хмуро посмотрев на сочувственные лица артиллеристов.
— Да ты же так помрешь, Павлюк, — сказал сигнальщик.
— Ну что ж… Я и без тебя знаю, что умру, — возразил барабанщик. — Братцы!.. А нет ли у кого табаку? Хочется закурить перед смертью.
Рыжий матрос сунул ему в руку трубку и кисет с табаком. Павлюк закурил, закашлялся и спросил:
— Скажи, Кошка, как ты разжился таким табаком?
— В губернии купил, папаша, — ответил матрос.
Барабанщик покачал головой:
— Добрый табак. Такого давненько не курил. Ну, братцы, будьте здоровы! Помираю.
— К орудиям! — скомандовал Головинский.
Гул и грохот заглушили его слова. Граната разорвалась у бруствера, обдав его защитников обломками щебня и земляной пыли.
Кто-то крикнул:
— Берегись! Жеребец летит!
Бомба пронеслась над бастионом. Запальная трубка ее горела ярким пламенем. Бомба, шипя и крутясь, упала посредине площадки, как раз у того места, где лежал мертвый Павлюк.
— Эй, прячься! — завопил сигнальщик. — Разорвет в куски!
Солдаты ринулись в разные стороны, ища спасения.
Лейтенант Головинский прижался к стене, бледный как полотно.
И только матрос Кошка, одолживший Павлюку табак, не растерялся.
Он бросился к бомбе, приподнял ее и швырнул в ушат с кашей.
Запальная трубка зашипела и погасла. Он вытащил бомбу из ушата, перекинул через бруствер обратно в ту сторону, откуда она прилетела. Все, кто прятался, сразу обрадовались. Страх прошел.
— К орудиям! — снова скомандовал Головинский. Артиллеристы бросились к пушкам.
— Одиннадцатая, двенадцатая!.. — закричал лейтенант.
Сигнальщик приложил дымящийся фитиль к затравке. Дым и грохот вырвались из пушечного жерла.
— Это им за Павлюка, — пробурчал матрос. Ответная пальба с бастиона началась. Воздух застонал от грохота снарядов. Едкий пороховой дым навис, как туман.
Через полчаса пальба с французских батарей начала умолкать. Утомленный неприятель стрелял все реже и реже. Наконец умолк и бастион.
Мертвого Павлюка санитары унесли в госпиталь. Лейтенант Головинский, сменившись с дежурства, ушел в офицерскую землянку отдыхать. Солдаты принялись за прерванную еду. Начались разговоры, смех.
— Ты ему побольше наложи! — кричали бойцы раздатчику каши. — Он бомбам не кланяется.
Матрос Кошка с усмешкой отвечал зубоскалам:
— Всякой дуре кланяться — шея заболит.
— Ишь ты! — ворчал сигнальщик. — Как тебя не разорвало?
— Меня-то? — переспросил матрос. — Меня ни бомба, ни пуля не берет.
— А штык как? — лукаво донимали солдаты.
Рыжий черноморец ухмылялся, черпая кашу ложкой.
— Штык? Что ж… Штык не знаю как…
В это время лейтенант Головинский, сидя в землянке, выводил карандашом на бумаге жирную цифру: «1854». Его партнер по картам капитан Перекомский ушел дежурить на бастион.
Медленно потягивая чубук, лейтенант писал родным. Он писал им о том, как по прихоти императора Николая Павловича неподготовленная Россия была втянута в войну.
Четыре вражеские армии, переплыв на кораблях Черное море, подошли к берегам Крыма.
Русские войска не смогли помешать высадке неприятельских десантов.
После большого неудачного боя при местечке Альма, расположенном вблизи Севастополя, русское командование начало укреплять город.
Вход в бухту был прегражден затопленными старыми кораблями, а на берегу выстроили укрепления. Враги не смогли взять их и начали планомерную осаду. Она шла уже десятый месяц.
Написав письмо, лейтенант прилег на койку и задумался. Дремота одолела его. Он заснул.
Выйдя на дежурство, капитан Перекомский обходил бастион. Проверив два орудия в правом углу бастиона, он пошел в левый угол. Куча солдат, столпившись у бруствера, глядела в сторону вражеских окопов.
— Разойдись! — крикнул капитан.
Но солдаты будто не слышали. Он подошел вплотную и тронул одного из них за плечо.
Солдат обернулся. Это был сигнальщик. Увидев командира, он встал во фронт.
— Что за базар? Порядка не знаете! — вспылил Перекомский. — Глазеете, как бабы. Ну, чего не видели?
— Вашбродь, — отозвался сигнальщик, — дозвольте доложить. Так что лошадь…
— Какая лошадь? — переспросил капитан. — Что ты чепуху порешь?
— Никак нет, — упрямо ответил сигнальщик. — Так что лошадь… Извольте взглянуть.
Перекомский подошел к краю бруствера и выглянул.
По полю, между третьим бастионом и вражеским окопом металась рослая лошадь без всадника. На спине ее торчало дорогое седло. Ускакала ли она, сбросив седока, или по недосмотру от хозяина убежала, оборвав привязь, — неизвестно.
Над английским окопом виднелись головы стрелков. А выйти за беглянкой было боязно. Под пулю попадешь.
Кто-то тронул Перекомского за рукав. Он обернулся и увидел рыжеватого матроса. Это был смельчак, бросивший в ушат с кашей залетевшую бомбу.
Но об этом случае Перекомский еще не знал. Лейтенант Головинский, угрюмый и молчаливый человек, сменившись с дежурства, не успел ему рассказать, как матрос Кошка потушил горящий снаряд.
— Ваше высокоблагородие, — спросил матрос, — дозвольте лошадью завладеть?
У капитана Перекомского была природная болезнь: в затруднительных случаях голова его дергалась. И получалось, как будто он соглашался. Это приводило к недоразумениям.
— Как тебя звать? — спросил он матроса.
— Петром, — бойко ответил черноморец.
— Я не имя, братец, а фамилию спрашиваю, — буркнул капитан.
— Кошка, — сказал матрос. — Дозвольте, ваше благородие, очень уж лошадка хороша…
Лицо Перекомского побагровело. Он подумал, что такой фамилии быть не может, а это ему, капитану, солдаты приклеили такое прозвище.
— Как фамилия? — переспросил он, и от растерянности голова его дернулась.
Матрос, приняв кивок за согласие, козырнул, бросился к насыпи и мигом перелез через бруствер. Солдаты остолбенели от удивления. Только сигнальщик успел крикнуть:
— Вертайся, Петро. Убьют!
В ответ снизу глухо донеслись слова:
— Ребята! Палите по мне! Пусть смекают, что я до их бегу.
Перекомский очнулся первым.
— Что стоите? — крикнул он. — Палите скорее… холостыми…
Сигнальщик вскинул ружье. Грохнул первый выстрел, за ним другой, третий.
Из вражеского окопа высунулись стрелки, с удивлением разглядывая бегущего человека, по которому со стороны русских шла частая ружейная стрельба.
Он бежал зигзагами, спотыкаясь, припадая к земле и снова учащая шаг. В этот миг ни у кого не возникло сомнений в том, что это перебежчик. Из вражеского окопа ему махали руками, касками, кричали, чтобы он бежал быстрее. Вот он поравнялся с лошадью, нагнулся, перехватил волочившиеся по земле поводья и вдруг вскочил на седло. Лошадь рванулась, взвилась на дыбы, но матрос ударил ее стременами в бока и, повернув, поскакал обратно в русскую сторону.
Не успели враги опомниться, а он уже был у своего бастиона. С вражеской стороны запели пули, но тщетно. Смельчак, перемахнув с разбегу через бруствер, влетел к своим.
Смельчак перемахнул с разбегу через бруствер.
Со всех сторон к нему бежали защитники бастиона.
— Ваше высокоблагородие! Вот вам конь, — сказал матрос, слезая с седла. И, кивнув с усмешкой в сторону неприятеля, добавил: — А они пусть теперь на козе покатаются.
— Голубчик, — ответил Перекомский, — дай я тебя за удаль поцелую!
Солдаты обступили их. Крича «ура», они принялись качать храбреца.
С тех пор матрос Кошка стал гордостью третьего бастиона.
Севастополь, как разъяренный лев, отбивался от врагов.
После нескольких неудачных атак неприятель приступил к планомерной осаде города.
К надземной войне прибавилась подземная. Французские саперы рыли в земле тайные ходы, подбираясь к русским позициям.
Русские взрывали эти ходы минами и фугасами.
Осада затянулась. Дни стали короче. Подошла зима. Земля обледенела, покрылась снежным покровом.
Однажды ночью из третьего бастиона сделали вылазку. Шестьдесят солдат пробрались к вражеским окопам, но французы их заметили, открыли стрельбу и многих убили. Оставшихся в живых спасла поднявшаяся метель. Они с трудом добрались до бастиона.
К рассвету метель улеглась. Сигнальщик, через отверстие в бруствере следивший за неприятелем, заметил, что у вражеского окопа, прислонившись к насыпи, стоит неподвижно наш унтер-офицер.
Сигнальщик подозвал товарищей. Начались толки и разговоры. Кто-то из солдат, ходивших на вылазку, присмотревшись внимательней, сказал:
— Конечно, это наш Ефим Тимофеевич… Замерзший он, братцы.
— Вороги над покойником тешатся! — возмутился сигнальщик. — Нарочно его караульным выставили…
— Нам на позорище, — добавил один из артиллеристов.
К разговаривающим подошел матрос Кошка. Узнав, в чем дело, он тоже присоединился к общему негодованию.
— Ведь это же обидно, братцы! Эх, сердечный! И бежать не может, потому как мертв. Как бы его сюда доставить?