Он повернул голову, словно только сейчас заметил германцев вокруг.

— Ну что, разведка, пошли? — сказал Тиуториг.

Глаза однорукого горели лихорадочным огнем.

Марк выпрямился и кивнул. Спата привычно лежала в ладони.

Почему‑то этот страшный гем, который не совсем гем, казался теперь родным.

Германцы смотрели на них с удивлением. Здоровенные и длинноволосые, в выделанных шкурах и с оружием в руках.

— Пошли, гем.

И они пошли. Веселая прогулка по забитому гемами городу.

— Двинулись! Веселей, веселей, братва! — кричал однорукий. — Лучше день потерять, потом за час долететь!

Раз, два. Раз, два. Мы идем…

Марк думал, что сейчас упадет. От потери крови все вокруг стало нереальным.

— Хмельная и влюбленная, зарей озарена… — заговорил нараспев Тиуториг. — В шелках полурасстегнутых и с чашею вина. Хмельной задор в глазах ее, тоска в изгибе губ…

Марк никогда не видел такой невероятной скорости. Гем двигался быстрее, чем смазанная жиром молния. Блеск клинка размазывался, так, что глазу не уследить. Гемы засуетились, задергались. Начали умирать.

— Зачищаем кишлачок. — Тиуториг орал на каком‑то варварском наречии. — Ну, что, духи? Вешайтесь!

Белобрысый гем повернулся к всаднику, блеснул зубами в улыбке:

— Эй, разведка! Помнишь? Сначала входит граната, затем ты.

Марк не понял, но все равно кивнул. Какая разница, что именно говорит однорукий, если он говорит правильные вещи?

— Орлы шестого легиона! — орал однорукий Тиуториг. Он поднялся — страшный, залитый кровью. Оскалился. В левой, здоровой руке у него блестел клинок. — Все так же реют! В небесах!

Германец выскочил из‑за угла. Ударил.

Лезвие на мгновение выглянуло из спины однорукого, исчезло. Осталась только красная полоска.

— Вот сволочь, — сказал Тиуториг без всякого выражения. С усилием вырвал меч из тела германца.

Повернулся и прошел несколько шагов. Остановился.

— Ты идешь, разведка?

Марк покачнулся. Споткнулся раз, другой. Голова стала легкой — легкой…

— Бывай, гем. Я… все.

— Бывай, разведка. Похоже, я тоже, — однорукий гем пошел дальше, пятная кровью мостовую.

Марк закрыл глаза. Как я устал. Как устал…

Вдруг он почувствовал тепло.

…он скакал на Сомике вдоль моря, без седла. Ветер трепал тунику. Ветер пах солью и домом. Серо — зеленое штормовое море катило на берег волны, убегало в пене.

Где‑то там, дальше по берегу, стоял его дом, его двенадцать югеров земли, и ждала его прихода жена. И дети. Конечно же, дети.

Марк улыбнулся жене. Ударился плечом о стену дома, постоял, словно утомленный путник, и сполз вниз. Тепло окутывало его, убаюкивало. Сомик, сволочь, ткнулся теплыми губами в шею, защекотал. Марк оттолкнул его и откинулся назад.

Застыл, глядя открытыми глазами на морской берег.

Арминий, думаю я. Или Луций? Кто из них?!

Все время он вел нас — туда, куда ему было нужно.

Незаурядный полководец.

Вот они, склоны, которых нам не одолеть.

Разве ради этого мы рождаемся — чтобы умереть здесь, в сырых лесах Германии? Умереть здесь, проваливаясь по колено в топь? Умереть здесь, чувствуя, как мокрый песок останавливает натиск наступающей когорты?

Мы — Рим.

Великая Германия. Провинция, залитая кровью легионов. Варвары везде, насколько хватает глаз.

Я иду в легион.

Гай Деметрий Целест, 28 лет, легат Семнадцатого Морского

Два дня лил дождь, а сегодня падает снег. Застилая трупы, застилая лица, застилая слезы.

Сегодня умирают лучшие легионы Рима. Мое правое ухо ничего не слышит. Мои пальцы почти не гнутся, я пытаюсь взять меч… Он выскальзывает из пальцев и падает на землю. Тит Волтумий наклоняется и поднимает его… но Тит мертв. Я моргаю и вижу: передо мной другой центурион. Совсем не похож. Рыжий как… Их осталось немного, моих центурионов. А сегодня остается последний легат.

— Старший центурион, прикажите легиону построиться.

Рыжий с удивлением вздергивает подбородок. Странно, он все еще способен удивляться — после всего, что мы выдержали. Центурион моргает:

— Легат?

— Теперь вы — старший центурион.

— Но…

— Выполняйте приказ, — я думаю, подняться мне или нет. Потом все же поднимаюсь. С козырька солдатского шлема срываются капли, летят вниз… падают в грязь. Кап. Кап. Кап. Вот и заканчивается моя служба. Недолго я был легатом. Да и был ли?

— Чего вы ждете, старший центурион? — я смотрю на него, он моргает; смешной, рыжий. — Особого приглашения? Или мне повторить приказ?

Центурион выпрямляется, отдает честь.

Сто тысяч лет этого не видел. С основания Рима. С того момента, как некая волчица выкормила двух засранцев — голых и крикливых, наглых и маленьких голоногих волчат. Которых она почему‑то — почему? — пожалела.

По легенде, мы, римляне, вскормлены волчьим молоком. Только вот ощущение, что у меня внутри — огромная дыра, куда все это молоко вытекло. В голове звенит, и весь мир обрушивается на мой погнутый шлем…

— … — говорит центурион.

— Что?! — говорю я. — Громче, я ничего не слышу.

Глухой легат, что может быть лучше.

Когда‑то я боялся оглохнуть. На мгновение мне представляется, что вокруг — тишина. И цветут луга, и где‑то вдали журчит ручей, и я снова в Италии. И еще живы отец и мать. И брат Луций. И где‑то далеко отсюда жив центурион Тит Волтумий, задница — центурион, гроза легионной зелени. И громогласный хвастун Виктор еще не получил свое прозвище. И жив весь Семнадцатый легион.

И все три легиона живы.

— Громче! — говорю я.

…говорят, мы многое понимаем, когда теряем слух. Потому что нас больше ничто не отвлекает.

Почему только я слышу писк, этот чудовищный писк?

Не хочу умирать глухим.

— Семнадцатый Морской построен! — орет рыжий в ответ. Я смотрю в его лицо, усталое, с ввалившимися щеками, в рыжей щетине, и скорее угадываю, чем слышу его слова.

Ничего.

— Прекрасно, — говорю я. Поворачиваюсь.

Они стоят и смотрят на меня. Весь Семнадцатый Морской Победоносный в полном составе. Нас около двухсот человек. Мы охрененны.

Уроды, инвалиды, раненые и больные. Глухие, вроде меня и слепые, вроде вон того, в середине строя — его поддерживают с двух сторон товарищи. Даже если он сейчас умрет, они будут его держать — плечами.

В жизни наступает момент, когда все остальное становится неважным.

Кроме этого плеча слева и этого плеча справа. Которые будут держать тебя даже мертвого.

— Отличная работа, старший центурион, — говорю я.

Рыжий выпрямляется еще больше.

Я шагаю к ним в полной тишине, и только писк в правом ухе висит надо мной, отражается от серого свода неба. Снег пошел. Огромные мягкие хлопья кружатся и падают на землю. Я спокоен. Пальцы на правой руке, сведенные судорогой, изуродованные, больше не гнутся.

В общем, все при деле.

Пока я иду, ступая так, словно на главной площади лагеря, неторопливо и четко, они молча смотрят на меня — две сотни лиц. Две сотни, оставшихся от двадцати тысяч. Вар, верни мои легионы! — вот что скажет принцепс.

Я говорю: Арминий, верни мой легион.

Я иду. Два шага. Пять. Когда до строя остается всего несколько шагов, они начинают кричать. Я не слышу, но чувствую раскаленную волну: мне обжигает лицо, снежинки тают на моих небритых скулах, как на раскаленном железе. Я вижу открытые рты, вижу, как они кричат. Я иду в легион. Как бы я хотел их слышать…

Боги, говорю я. Дайте мне еще немного сил.

Я подхожу; лицо пылает.

Звон не становится громче. Только ощущение грозного гула, накатывающего на меня, все сильнее и сильнее.

— Семнадцатый! — кричу я. — Победоносный! По манипулам, по центуриям стройся!

— Приготовиться, — говорю я. Я не слышу своего голоса, это так странно, что я даже повторяю: — Приготовиться.

Центурион повторяет мою команду; орет так, что я чувствую, как даже звон вокруг меня слегка колеблется, точно дым под порывом ветра.