Малыш удивленно раскрыл рот, но ничего не сказал.

Легионер подбрасывал и ловил нож, пристально глядя на Малыша и Старика. Потом уголком рта прошептал:

— Эти трое не заслуживали ничего лучшего. Идет война!

Старик повернулся и взглянул на него.

— Ты действительно так думаешь?

Легионер кивнул.

— Да, и кроме того, думаю, тебя нужно будет отправить в нервную клинику, когда вернемся на свои позиции.

Старик устало засмеялся и взглянул на стоявшего рядом Ольсена.

— Неплохая мысль! Нормальных людей посадят под замок, а убийцам-садистам воздадут честь!

Нож Легионера, просвистев, вонзился в дерево прямо над головами Старика и Ольсена.

— Мне показалось, там белка, — сказал с улыбкой Легионер.

— Хорошо, что не дрогнула рука, — сухо ответил Старик, — иначе тебя замучила бы совесть.

Мы не спеша вернулись к бронетранспортеру и молча продолжали погрузку. Когда закончили с этим, Малыш выбросил свою удавку в глубокий ручей. Порта счел, что так будет лучше всего.

Старик заметил это. Плюнул, но ничего не сказал.

Легионер усмехнулся. И утешил Малыша, сказав, что он скоро сделает ему новую.

Толстяк сидел на пне. У него болела голова, и он злобно бранился. Был несколько ошарашен. Не мог понять, как трое крепко привязанных пленников могли освободиться и стукнуть его, находящегося на действительной службе фельдфебеля, по голове.

— Ничего не понимаю, — бормотал он. — Я сидел там, не сводя взгляда с этих трех вонючек, и вдруг у меня в черепе — взрыв!

— Это, должно быть, партизаны, — предположил Малыш, ощупывая на голове его шишку величиной с куриное яйцо.

— Партизаны устраивали такое и раньше, — усмехнулся Порта, проводя ладонью по голове Толстяка.

На другое утро мы подъехали к реке. И спрятались, дожидаясь темноты, чтобы переправиться на другой берег.

Плавать у нас не умели только двое. Толстяк и Трепка.

— Держись за меня, — предложил Трепке Малыш, — я тебя перевезу.

— А кто мне поможет? — с жалким видом спросил Толстяк.

Все усмехнулись, когда Порта предложил ему оставаться на месте.

Перед самым наступлением темноты мы услышали выстрел из карабина.

Чуть углубясь в лес, мы обнаружили Марию. С расколотым черепом. Она сунула дуло в рот и большим пальцем ноги нажала на спуск.

— Ну и подвох! — воскликнул Малыш. Он чувствовал себя жестоко обманутым. — Раз уж все равно решила дать дуба, вполне могла бы ублажить нас!

— Скотина поганая! — вспылил Старик.

Малыш надулся и пнул большую ветвь, угодив ступней в ее развилку. Это привело его в полнейшую ярость.

Когда мы возвращались к стоянке, Малыш задрал платье Марии, покачал головой и удивленно сказал Порте:

— Черт возьми, и она обделалась. Все так, когда умирают. Интересно, почему? Оттого, что боятся?

Порта сдвинул цилиндр на лоб и почесал в затылке.

— Нет, Малыш, это не со страху. Понимаешь, когда они приходят в такое волнение, у них все нарушается. Это все равно, как пытаться бесшумно выпустить воздух из кишечника после лущеного гороха с мясом больной свиньи. Тут происходят неожиданности!

Лейтенант Ольсен услышал конец разговора и отругал их, назвав мерзавцами и скотами. Они укоризненно посмотрели на него и почувствовали себя глубоко обиженными.

В полночь мы переплыли реку. Посреди быстрого потока Трепка запаниковал, но Малыш благополучно доставил его на берег.

Рапорт был забыт. Трепка повзрослел.

Хайде и Порта плыли с Толстяком; тот фыркал, как тюлень, от напряжения и ужаса.

Бронетранспортер мы столкнули в болото у реки.

В нем лежала Мария.

XVI. Встреча

К поезду с ним поехала вся команда. Маленький открытый четырехместный «фольксваген» едва не сломался под тяжестью десяти человек.

Впереди на капоте лежали Малыш и Хайде. Малыша мы теряли дважды, и приходилось останавливаться, чтобы подобрать его.

По такому случаю мы все обращались к лейтенанту Ольсену фамильярно.

Поезд тронулся.

Мы махали ему вслед, пока не исчезла последняя струйка пара.

Лейтенант Ольсен сидел в задумчивости у окна. Он не видел обгорелых деревьев, развалин, выгоревших обломков машин, разбитых паровозов, уставших и теперь покоившихся на крутой железнодорожной насыпи.

Он видел только Инге и Гунни. От предвкушаемой радости у него сводило мышцы живота.

«Инге, Гунни, Инге, Гунни», — пели колеса.

Он видел теплую улыбку и смеющиеся глаза Инге. Слышал голосок Гунни, в изумлении глядящего на гонимое ветром облако.

— Папа, облако уносится. Оно возвращается домой, к Богу?

Лейтенант Ольсен поехал в отпуск. В первый раз за три года. Прощаясь с нами, он был вне себя от радости.

Когда поезд остановился в Бреслау, в его купе вошел друг. Радостная встреча после многих лет. Друг прошептал Ольсену на ухо искушающее предложение.

— Когда поезд придет в Берлин, едем со мной в Далем. Я руковожу своего рода театральной труппой. Находящейся на службе театральной труппой, — добавил он с громким смехом. — Мы превосходно проводим время. Множество девочек. — Он щелкнул языком, закатил глаза к потолку и сделал вид, будто обнимает кого-то. — Океаны выпивки. Реки шампанского. Горы икры. Все, чего можно пожелать. Начальником у нас обергруппенфюрер СС.

Он снова громко засмеялся.

Лейтенант Ольсен засмеялся тихо.

— Генрих, я хочу только одного: добраться домой к Инге и сыну как можно быстрее! — Хлопнул в ладоши от радости предвкушения. — Мне хочется сойти с поезда и бежать со всех ног.

Генрих улыбнулся.

— Понимаю тебя, но к нам все-таки как-нибудь наведайся. У нас есть черноволосая ведьма, умеющая делать это тридцатью тремя разными способами. Потом чувствуешь себя, как выхолощенный жеребец. И познакомишься кое с кем из ребят, хоть они и эсэсовцы. Годятся для любого дела. Если кто поднимает шум, раз-два — и его нет. Никто не задает никаких вопросов. Просто, как спустить воду в унитазе.

Лейтенант Ольсен покачал головой.

— Вот уж не думал, что ты окажешься в партии или в СС.

— Я тоже не думал, Бернт, но, черт возьми, что из того? Предпочитаю иметь дело с теми, кто находится на капитанском мостике, а не гниет в траншеях. И даже если б я уклонился от этого, думаешь, система рухнула бы?

— Разве твоего брата не повесили в Бухенвальде? — удивленно спросил Ольсен.

— Да, и отца тоже, — беспечно ответил Генрих, — но это, в конце концов, не моя вина. Они сдуру захотели быть героями, но уже забыты. Вознеслись к небу через трубу крематория, потому что вовремя не слезли со старой, разболтанной телеги. Лизелотте и я оказались умнее. Почувствовали, что звезда Адольфа восходит, и поспешили стать добропорядочными гражданами.

— В таком случае, поспешите спрыгнуть, пока телега Адольфа не опрокинулась на повороте, — предостерег Ольсен.

— Не волнуйся, — засмеялся Генрих. — Сегодня — СС, завтра — НКВД или ФБР. Пока я наверху, мне плевать, как они называются. Я никогда не был таким глупцом, чтобы плыть против течения. Когда принято кричать «Хайль!», отлично, я кричу «Хайль!», а если завтра понадобится размахивать над головой изображением свиньи и кричать «Зеленый фронт!», буду делать и это. Бернт, если послушаешь меня и поедешь со мной, то на фронт уже не вернешься!

Лейтенант Ольсен покачал головой.

— Боюсь, я недостаточно умен, чтобы отступать в настоящее время.

Поезд пришел в Берлин вечером. Они расстались на вокзале Шлезишер. Но перед этим Генрих дал Ольсену свой адрес. Потом со смехом побежал по платформе и скрылся.

Лейтенант Ольсен поехал электричкой на вокзал Фридрихштрассе. Сойдя на знакомой станции, ощутил беспокойство и растерянность. Внезапно его охватил ужас. Такой сильный, что перехватило дыхание.

Какой-то пожилой ополченец чопорно откозырял, но руки у Ольсена были заняты, и он, как обычно, дружески кивнул.