Булгакова Инна

Только никому не говори

Прошлым летом почти весь июль и часть августа я провёл в больнице, где явился свидетелем — нет, участником, даже в какой-то степени вдохновителем — событий странных и страшных. Короче говоря, я сыграл роль сыщика в самом настоящем детективе.

Подмосковный дачный посёлок Отрада в сорока минутах езды на электричке с Казанского вокзала, и примерно в километре от него — в пяти флигельках размещалась наша больница, столетняя, когда-то ещё земская; при ней запущенный парк, заросший пруд, дворянская беседка над ним, старинное кладбище, на котором не хоронили много-много лет. Отрадненская больница доживала свои последние деньки (часть отделений уже перевели в новое здание в самом посёлке), и в создавшейся переходной ситуации я вовсю пользовался отнюдь не больничной свободой.

Мой опостылевший московский мирок был отрезан от меня напрочь: никто из близких и друзей не знал, что я лежу в больнице, да и об Отраде никто не знал. Зимой мне досталась в наследство от тётки дачка, куда я сбежал ото всех. В больницу я прихватил дачный запас сигарет и, по давней дурной привычке, два новеньких блокнота с шариковой ручкой. В первый же день появились записи, и вскоре я был настолько захвачен чужой тайной, что забывал о неудачах собственных, и жизнь наполнялась азартом и состраданием.

С каждым днём я все глубже влезал не в своё дело и медленно, словно во тьме, на ощупь, шёл к разгадке-к развязке. И из кратких блокнотных записей, впоследствии мною литературно обработанных, выросла, так сказать, история расследования в чистом виде, куда включены события, разговоры, мысли, лица и обстоятельства, имеющие только непосредственное отношение к преступлению.

ЧАСТЬ I. «БЫЛА ПОЛНАЯ ТЬМА…»

— Была полная тьма, — сказал старик и улыбнулся мне доверчиво. Завороженный этой улыбкой, детски-бессмысленной на измученном лице, я ждал продолжения; и он добавил: — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Я вопросительно оглядел присутствующих, они заговорили охотно и разом, с каждой новой подробностью, новой деталью (многие из которых оказались потом созданными игрой воображения) втягивая меня в эту необычную историю.

Впрочем, к необычному я был готов. Все сошлось: одиночество и опустошённость, зимой мы наконец расстались с женой, я засел на даче, не писалось, не думалось, нежданно- негаданно попал в больницу — сломал левую руку, поскользнувшись на мокрых ступеньках крыльца, — и вот лежу теперь в палате номер семь. Номер шесть, хотелось бы сказать, слушая и созерцая сейчас своих соседей в ядовито-розовых пижамах, да не позволяет критический реализм. Да, прошу прощения, я писатель.

Итак, писатель лежит в палате номер семь. Моя койка в углу у окна — кусты сирени и боярышника в предзакатном огне. Рядом через тумбочку расположился Василий Васильевич (бухгалтер из совхоза, под шестьдесят, перелом бедра). В углу по диагонали на доске, покрытой простыней, мучается Игорёк (шофёр, восемнадцать лет, два сломанных ребра в дискотеке). А прямо напротив лежит и смотрит мне в глаза тот самый старик.

Я начал отходить от сладковатого наркотического дурмана: утром хирург Ирина Евгеньевна занималась моей злосчастной рукой. Мы втроём успели слегка познакомиться и слегка разговориться, и Василий Васильевич уже успел пройтись недоверчиво насчёт моего писательского удостоверения, и я его предъявил — как вдруг старик открыл голубые глаза и сказал:

- Была полная тьма… — Помолчал и добавил: — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

- Вот так он пугает каждого нового человека — именно этими словами, — отозвался Василий Васильевич на мой вопросительный взгляд. — Ноги кипятком обварил, кастрюлю с бульоном на себя опрокинул… Он, понимаете, не в себе.

- Нервный шок? От кипятка, что ли?

- Да что кипяток! Он совсем не в себе.

- Сумасшедший?

- Можно, наверное, и так сказать, — Василий Васильевич поморщился. — А человек хороший — тихий, никогда ни на что не пожалуется, все время молчит. Только вот мало что понимает и никого не узнает.

- Амнезия, — вмешался Игорёк, — памяти то есть нет.

- И слава Богу, — ответил на это бухгалтер.

- Вы считаете память наказанием? — разговор все больше занимал меня, а тут ещё упорный взгляд, устремлённый прямо мне в лицо.

- Небось у каждого найдётся какая-то гадость, о которой вспоминать неохота, правда?

- Правда.

- А Матвеич пережил настоящую трагедию. В одну ночь жены и дочери лишился.

- Что с ними случилось?

- Убийство, дело тёмное.

- Кто ж их?..

- Если б знать! Если б он знал, он, может, и не тронулся бы.

- Но убийц искали?

- А как же! Из самой Москвы следователь приезжал. И собака бегала учёная. И по всем улицам ходили, со всеми разговаривали, вызывали. Ну, не нас, конечно, мы из совхоза, все-таки три километра от посёлка… а посёлок весь переворошили.

- Когда же это произошло?

- Давно уж, несколько лет. Сколько лет, Игорёк?

- Давно. Пять или три. А вы сами ничего не слышали? — обратился Игорёк ко мне. — У вас дача в Отраде?

- Я здесь недавно, с весны.

- Ну, тогда вы ничего не знаете. У них, говорят, золото было.

- Золото! — Василий Васильевич усмехнулся. — Какой дурак будет на даче золото хранить?

- А может, они на даче и скрывали как раз.

- Да, Матвеич наш валютчик известный — врачом в больнице московской работал. Горы золотые. А вот, болтали, кто-то там к кому-то ходил… то ли к жене его, то ли к дочери… кто- то, знаете, со стороны…

Дверь отворилась, вошла медсестра Верочка, молоденькая, хорошенькая, во всем белом, шуршащем — впоследствии мы с ней подружились. Верочка принялась менять повязку Матвеичу, обнажая багровую запёкшуюся кожу. Она снимала бинты медленно и осторожно. Старик дёрнулся, побледнел и закрыл глаза, но молчал. Наконец экзекуция закончилась, медсестра направилась к двери. Я продолжил разговор:

- А каким образом убили женщин?

Сестричка остановилась и взглянула на меня с некоторым ужасом.

- Вот, Вер, писатель интересуется, — пояснил Василий Васильевич, — как Матвеич наш семью потерял. Так вот, трупы не найдены, бесследно исчезли…

- Василий Васильевич! — воскликнула Верочка. — Какие трупы не найдены? Вы ничего не знаете!

- А вы знаете?

- Я все знаю! Я из самой Отрады. А вы правда писатель?

- Да вроде.

- Детектив будете писать?

- Ну что вы! Я их и не читал сто лет, — Верочка и Игорёк посмотрели на меня с жалостью. — Просто пытаюсь понять, что же случилось с этим человеком.

- С Павлом Матвеевичем? А вот что. Его дочка Маруся познакомилась на пляже… ну на нашей Свирке… с одним типом. Она ему понравилась, понимаете? Он выслеживает, где они живут, ночью влезает в окно в её комнату. И убивает. После этого мать, жена Павла Матвеевича, умирает. Но своей смертью — от инфаркта. А он сходит с ума.

- Да-а, картинка, — Василий Васильевич покрутил головой. — За что ж он её убил?

- Видимо, больной. Изнасиловал и убил.

- И сколько дали?

- А его не нашли. И труп не нашли.

- Так что ж ты нам голову морочишь? Она все знает!

- Я знаю то, что все у нас знают. Везде искали этого типа и всех расспрашивали.

- Значит, это была основная версия, — подал голос со своей доски Игорёк.

- Да ведь больше некому! Некому, некому! Что её, сестра родная убила, что ли?

- А откуда вообще известно, что Маруся убита? — поинтересовался я.

- Ведь исчезла. Уже три года прошло, — Верочка села на табуретку возле койки Павла Матвеевича, и я услышал очень неполный и приблизительный рассказ о давно минувших событиях.

Дача Черкасских расположена на крайней улице посёлка — Лесной. Эту улицу я знал. Сразу за домами начинается берёзовая роща, потом луга клевера и речка Свирка, точнее, один из её рукавов, густо поросший деревьями, камышом и кустарником. Если же пойти от домов не прямо, а направо, можно той же рощей выйти к просёлочному шоссе. Это шоссе соединяет Отраду с нашей больницей и далее с совхозом, стоящим на магистрали, что ведёт к Москве. Именно таким путём прибывают в Отраду дачники на машинах.