Пришлось призадуматься. Молчание наше затянулось.

— Хорошо, Я помогу тебе, стеснительный мальчик. Кто я для тебя? Соседка? Девочка? Вещунья? Жалкая горбунья?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Не увиливай, кузнечик… Хорошо, спрошу по-другому. Если бы ты был бог, волшебник — и я попросила бы тебя превратить меня, во что пожелаешь, — кем бы ты меня сделал?

И вдруг я выпалил без раздумий: — Цветущим садом!

— Почему?

— Ты, Мария, похожа на девушку из старинного журнала «Нива», журнал еще от деда остался. А под портретом ее внизу написано: «Яко вертоград во цветении»… «Яко» означает «как», «вертоград» — «сад», дедушка сам мне переводил.

Она сжала сухою ладонью мне запястье.

— Ты истинный волшебник. И я тебя когда-нибудь отблагодарю. Настанет срок — и лучший день своей жизни ты проведешь со мной.

— Отблагодари меня сейчас, Мария. Ответь: что ты видела в небе сегодня, когда стояла на валуне, у ручья, выше Горельника?

Она отдернула руку, сползла со стула. Голос ее стал жестким, чужим.

— То, что видела я, никому другому видеть не положено. Не шпионь ни за кем, не подглядывай. Иначе победит темновидный великан… Ни о чем больше меня не спрашивай. Никому о нашем камне не говори. Обещаешь? Придет время — все тебе растолкую. Прощай! Спокойной ночи, кузнечик. Она опять порывисто схватила мою руку, прикоснулась губами — и юркнула в дверь.

10

«Господи, все сбылось: и перевод отца в Подмосковье, и предостережение насчет автомобилей. Предостережение, которым я пренебрег, — и наказан жестоко», — так размышлял я, лежа на кожаном диване, что лелеял меня еще дитятей. Стрелки на старинных дедовых часах сошлись на цифре «9». Я поднялся, поплясал под холодным душем, побрился, вышел в сад. Давно уж не осталось здесь ни флигелька моего, ни баньки дедовой. На их месте громоздился отвратительный бетонный гараж с железными воротами, покрашенными, в черный цвет.

Сзади хлопнула калитка. Я оглянулся. По кирпичной дорожке приближалась Мария. Она мало подросла за минувшие годы, да еще вдобавок истончилась. Волосы были собраны в тяжелый пучок, а горб еще больше вырос и заострился.

— С благополучным приездом, кузнечик! — сказала она с хрипотцой. — Не задавай мне лишних вопросов. Я готова выполнить обещание, рассказать о виденном тобою в небе, с того валуна, над Горельником. Если тебе все еще интересно.

— И всегда будет интересно, пока я жив, — отвечал я, сразу почувствовав фальшь в таком ответе.

— Я расскажу тебе. Сегодня же. Но не здесь, — продолжала горбунья.

— Где же?

— У Зуба Шайтана.

…Вы, Борис Тимофеевич, тонкий знаток психологии, потому поймете меня как никто другой… Живет человечек. Совершает поступки, дурные и благие. Геройствует. Льстит сильным, презирает, слабых. Подличает. Ниспровергает. Заискивает. Плетет сети ближнему. Попадает в ямы, выкопанные персонально для него. Почему он живет именно так, не по-другому? Почему мечется меж светом и тьмою, почему не придерживается только добра, только истины, как религиозные подвижники, будь то святые, исповедующие христианство, магометанство, конфуцианство, буддизм? Потому что человек уверен:, о дурном не узнает никто, дурное сотворяется втихую. Тем паче дурные мысли — кто их услышит, запишет, обнародует? Вот вы высказывались, даже в печати, гордитесь, мол, тем, что ни единого кляузного письма за всю творческую жизнь не посылали наверх, в инстанции, как теперь говорят. Законная гордость, не возражаю, я и сам чист по этой линии. Но мысленно-то, мысленно, черт побери, не раз и не два сочинял я бумажонки таковые! И врагам своим — тоже в уме! — лютейшие казни измысливал, лютейшие, и к тому же по ничтожному поводу. Потому как слаб человек от первого дня творения. Слаб и грешен. Но кабы ведал весь род человеческий вкупе и каждый из нас в отдельности, что тайное сразу становится явным, объявляется, проявляется, как на фотобумаге, что скрыть ничего нельзя, — о, совсем иначе зажилось бы мировому сообществу.

К чему клоню?.. Единственной фразой: «У Зуба Шайтана» — припечатала насмерть меня горбунья. Показала все ничтожество тайных наших с Рамвайло замыслов и ухищрений. Она видела меня насквозь, как видит препаратор амебу под микроскопом. Да, насквозь — честолюбивого, мятущегося, жалкого, обласканного властителями людских судеб и ими же втоптанного в грязь.

— Очнись, страдалец, — улыбнулась Мария. — И скажи: согласен ты. сегодня, после обеда ехать со мною к Зубу? Или утратил былую отвагу?

Я сказал:

— Согласен, Мария. Надо только заправиться на выезде из города, у начала Кульджинекого тракта.

— Предлагаю выехать около трех, — сказала Мария. — У тебя есть еще время поспать. Пойду готовить провизию в дальнюю дороженьку. Приятных сновидений, страдалец!

11

Я оставил сестре записку, чтобы не беспокоилась. Сообщил, что поехал в горы на два-три дня. Солнце висело еще высоко, но жара начинала спадать. Мария примостилась сзади. До Иссыка молчала, на все мои расспросы о житье-бытье отвечала нехотя, односложно. Но за Иссыком попросила:

— Можно, я оставлю тебе записи моих песен? Как подарок в лучший день твоей жизни, помнишь, я тебе его обещала перед тем, как ты ускакал в Россию? С той поры, как мы расстались, ты много лгал, петлял, изворачивался. И был наказан небесами. Но страданиями своими ты рассеял карму. Светлоликий великан побеждает.

Она протянула мне две кассеты. Я тут же вставил одну в магнитофон и наконец услышал чарующее:

— Э-сан-то-ма-а де-вин-тегми-ни-о-о…

Мария пела до самого моста через Тас-Кара-Су. За мостом я повернул резко вправо, мотор зарычал на крутом подъеме. Мария выключила магнитофон. Стемнело. Над горами затеплился язычок луны, пока и вся она не воссияла древней красою. Когда мы проезжали мимо Клондайка (он оставался метрах в двухстах справа), Мария попросила остановиться и некоторое время сидела, закрыв левой рукою глаза. Потом сказала:

— Через час твоего Литовца оглушат в купе. Ударом кастета по голове. И вышвырнут на полном ходу. Не доезжая двадцати трех километров до станции Тюлькубас. А золото ваше заберут.

— Кто оглушит Рамвайло? — заорал я в лицо отшатнувшейся горбунье.

— Те, кто еще летом выследил вас здесь. Трое молодых мужчин-наркоманов и их подружка с гитарою, тоже наркоманка.

— Чушь! Не верю твоим бредням!

— При чем тут вера или неверие. Мне так высветилось.

— Где же логика? То лучший день моей жизни, то убьют приятеля! И почему ты мне утром не сказала о готовящемся покушении?

— Утром и я не знала. Мне только что высветилось.

Я газанул в ярости, проклиная и себя, и горбунью, и Зуб Шайтана, но присмирел от мысли, ожегшей мозг: «Значит, не расстанься я с Рамвайло, — и лежать бы нам вместе под откосом?..»

Вот и снова зачернели слева древние развалины, снова обнажился в потоках лунного светопада Зуб Шайтана. Я погасил фары, откинулся устало на сиденье.

— Хочешь еще кофе? — спросила Мария.

— Хочу, чтобы ты раскрыла, наконец, все карты! — жестко отвечал я. — Обещание мое выполнено. Любуйся сколько хочешь на свой Зуб Шайтана. Настала твоя очередь — говори всю правду! Ты здесь и раньше бывала?

— Не торопись, герой. Лучше помоги мне выйти из колесницы. Давай подойдем поближе к Зубу.

Я помог ей ступить на траву. Оказывается, в машине она распустила волосы, и они стекали до колен, разделяемые надвое горбом. Она ухватила мою ладонь своею влажной ладошкой и повторила:

— Подойдем к Зубу поближе.

По мере приближения к бумажному барьеру она стала дышать все чаще, начала спотыкаться. Ее шатало из стороны в сторону.

На границе Зоны Содроганий я остановил Марию.

— Дальше нельзя. Сначала страшно гудит в ушах, а двинешься дальше — и бьет в мозг иглами. Может быть, ты знаешь это лучше меня?